БУСИДО В ИСТОРИИ
Действительно, термин бусидо появляется в современных англоязычных публикациях, особенно в журналах по боевым искусствам, гораздо чаще, чем это случается в средневековых японских текстах. Будучи незнакомым с работами периода Токугава, Нитобэ воображал, что термин бусидо – его собственное изобретение. Он не совсем ошибался. В самом деле, термин появился только в период сэнгоку 戦国. Фурукава Тэсси находит его в нескольких трудах шестнадцатого века, однако считает первым текстом, в котором термин бусидо появляется в поведенческом смысле, Коё Гункан 甲陽軍鑑 (созданный в действительности не ранее начала семнадцатого века)20. И только в последующий период Эдо термин приобрел некоторый вес, хотя даже тогда он не использовался широко: такие книги, как Хагакурэ 葉隱 Ямамото Цунэтомо или Будо Сёсинсю 武道初心集 Юдзан Дайдодзи, использующие этот термин, относительно редки. В самом деле, Фурукава находит, что в 60-ти томах, включенных в издание Бусидо Сёсю Иноуэ («Собрание Работ о Бусидо») только 10 томов упоминают этот термин, и только 4 делают это с тем или иным постоянством21.
Гораздо более распространенными в период Эдо были термины сико, будо 武道 и буси-но мити 武士の道. В течение средневекового периода в Японии было множество кодексов воинских домов (кахо), родовых заповедей (какун) и других документов, поддерживавших разнообразные этические ценности среди самураев; однако, только в период Токугава (или Эдо, 1600-1868), когда все самураи стали грамотными, эти работы, посвященные моральным ценностям правящего самурайского класса, распространились достаточно широко. Некоторые из них были трудными для понимания работами по моральной философии, другие – руководствами к поведению воинов определенного воинского дома. Они были написаны преимущественно с нео-конфуцианской точки зрения, хотя, без сомнения, в то время существовало достаточное число неортодоксальных школ, которые распространяли идеи, отличные от ортодоксальной доктрины, поддерживаемой правящим домом Токугава.
Но, несмотря на обилие различных интеллектуальных «школ» в период Токугава, как нам пытается это представить большинство исследований, было бы ошибочным думать, что была школа, называемая «Бусидо», с большой буквы «Б», которая считала бы себя отличной от ортодоксальной нео-конфуцианской идеологии, учения Ван Янмина и т.д. Самурай эпохи Токугава не принимал сознательного решения, следовать ли ему учению школы с названием, например, «Зал Занятий Бусидо», и если бы в частном разговоре его спросили, какие верования он исповедует, он не ответил бы без раздумья – «конечно же, бусидо!».
Сегодняшним нам, следовательно, интересны ответы на следующие вопросы касательно морали японцев в средневековый период: существовал ли в действительности универсальный моральный кодекс для целого самурайского класса, как бы его не называли? Было ли нечто, повсеместно известное как бусидо, и что оно собой представляло? Было ли это «религией самураев», если применить термин, используемый и Накария Кайтэн в эпоху Мэйдзи, и профессором Блумберг сегодня? 22
Труды эпохи Токугава, которые используют термин бусидо, оказались, в действительности, весьма узким потоком мыслей, которые, по существу, очень мало соприкасаются с гораздо более широким спектром конфуцианских идей, исповедуемых большинством самурайского класса. Не существовало никаких шести или семи «ценностей» бусидо; и главная идея таких работ, как Хагакурэ, Будо сёсинсю и подобных им трудов - это непомерная привязанность идеалам конца XVI столетия, сосредоточенным в основном на верности, долге и бесстрашии23. Они также идеализируют безрассудную смерть во имя господина: как сказал Цунэтомо, «путь самурая лежит в смерти», или, более прямо, «просто стань безрассудным и умри, как безумец (синигуруй)» 24.
Это понятие «пути» воина расценивалось большинством конфуцианских философов как полностью устаревшая феодальная идеология, то, что Огю Сорай называл «злым наследием эпохи Сэнгоку»25. Сайто Сэцудо в своей работе Сидо Ёрон, считал эти идеи несовершенными, отличными от «Пути мудрецов», провозглашенного Мэн Цзы, и требующими изменений. В то время как Сорай, Сэцудо и другие философы были также озабочены соблюдением таких конфуцианских моральных принципов, как верность, честь и долг, они не могли согласиться с людьми вроде Цунэтомо по поводу значения и применения этих ценностей. И, конечно же, они были против идеи безрассудной, нерациональной смерти. У них были свои собственные представления о правильном «пути» самурая, но они не имели никакого отношения к тому бусидо, которое описано в Хагакурэ.
ЦЕННОСТЬ ПРЕДАННОСТИ
Проводя свои занятия, я всегда спрашиваю студентов об их восприятии Японии и японцев. Вне всякого сомнения, самая частая характеристика японцев – это их «преданность». В умах многих студентов эта преданность выходит далеко за рамки принятого в обществе поведения, и создается впечатление, что они считают японцев преданными почти на генетическом уровне – это что-то у них в хромосомах, что заставляет японцев быть преданными. Два наиболее часто цитируемых примера преданности - это преданность самурая своему господину, основанная на кодексе бусидо, и преданность современного японского рабочего своей компании. Последнее можно расценивать как победу рекламной кампании Японского Министерства Иностранных Дел, но в любом случае оба примера ставят перед нами ряд проблем.
Действительно ли японцы «генетически» преданны, и более, чем любые другие люди? Кому и до какой степени? И почему? В действительности большинство японских этических формулировок – без разницы, взяты ли они из работы Нитобэ «Бусидо», или Букэ Сёхатто, или из различных лозунгов, придуманных японскими фирмами – близки к утверждениям, которые с легкостью можно найти в таких западных источниках, как Десять Заповедей, заповеди Самуэля Смайлза26, Альманахе Бедного Ричарда27 и в Девизе Бойскаута. Мне кажется, что такие моральные качества бойскаутов, как «надежный, верный, полезный, дружелюбный, вежливый, добрый, послушный, веселый, процветающий, храбрый, чистоплотный и почтительный» полностью соответствуют этическим требованиям Нитобэ, и если бы они выполнялись полностью, могли бы из кого угодно сделать чертовски хорошего самурая эпохи Токугава. В некотором смысле, Нитобэ был прав – в том, как он пытался доказать в своей книге, что европейская рыцарственность и японское бусидо не так уж и различны. Так, свод моральных принципов Нитобэ включает их достаточно, чтобы быть почти универсальными, и в то же время снижает их ценность в оценке самурайского поведения. Фактически, ценности, которые он перечисляет в своей книге, могут быть найдены практически в любой конфуцианской работе, и нет никакой практической необходимости объединять их во что-то, называемое бусидо.
Как насчет преданности как части самурайского этического кодекса, как бы мы его не называли? Ясно, что преданность как, возможно, первейшая ценность японца, неважно, солдата или мирного жителя, появилась в японской истории тогда же, когда китайская письменность, и, соответственно, китайские философские труды достигли Японии. Идея преданности прослеживается еще в 17-т Статьях принца Сётоку-Тайси 聖徳太子 603-го года. Преданность необходима для построения государства, и вся японская легитимная структура – официальные истории, взлелеявшие имперскую мифологию; Храм в Исэ - императорская регалия; «биологическая» основа императорской власти, соблюдение старинных ритуалов - была создана, чтобы достичь молчаливого согласия с этим абсолютистским правилом, то есть с насаждением преданности в японцах. Задолго до того, как самураи появились в Японии, можно найти пример преданности в Ёродзу, «Щите императора»28. Но история Ёродзу является необычной среди историй о самураях, поскольку устанавливает преданность как некое качество, которое должно испытывать только по отношению к императору, нечто, что можно обнаружить снова в Тайхэйки 太平記, на примере непоколебимой верности Кусуноки Масасигэ 楠正成 императору Го-Дайго 後醍醐天皇.
В действительности, эта преданность не имеет никакого отношения к бусидо и относится целиком к конфуцианскому принципу верности подчиненного императору, и где Масасигэ – несмотря на его преждевременную кончину и в целом неудачную карьеру – должен почитаться японцами как образец этического поведения, а Асикага Такаудзи 足利尊氏, бывший предусмотрительным и проницательным человеком, должен считаться одним из «трех величайших злодеев» японской истории29.
Одной из самых трудных проблем средневековой эпохи является очевидное несоответствие между многочисленными «домашними» сводам законов и кодексами и более чем обычными случаями неверности, наполнявшими жизнь японского воина. Не будет преувеличением сказать, что наиболее решающие сражения японской истории были выиграны благодаря предательству – то есть неверности – одного или более вассалов проигравшего полководца. Другими словами, Такаудзи, дважды проявивший неверность – сначала по отношению к своему господину, а затем и по отношению к своему императору – является более близким прототипом японского средневекового воина, чем Масасигэ. Ирония в том, что такое поведение само по себе объясняет, почему средневековые и современные моралисты восхваляют Масасигэ и чернят Такаудзи.
Однако между этими двумя вещами нет никакого противоречия. Мы просто неверно истолковываем имеющиеся данные. Так, мы часто воспринимаем как средневековые, так и современные призывы к преданности как что-то, что имело место в действительности, чем как это должно было быть. Это классическая ошибка - допускать, что система нормативной этики регулирует действительное поведение. Например, мои студенты хотят верить, что современные японские рабочие каким-то образом «генетически» преданны компании Мицубиси, не осознавая, что современная японская корпоративная система была сознательно создана в конце 1910-х годов именно потому, что японские рабочие не были преданны корпорациям, а в действительности меняли нанимателя настолько часто, насколько это соответствовало их экономическим интересам.
Похожим образом, мы часто попадаем в ту же самую ловушку, когда встречаемся с примерами мнимой готовности к самопожертвованию во имя императора и нации во времена Второй Мировой Войны – с атаками камикадзе или самоубийственными пехотными атаками. Желая приписать это готовность некоему внутреннему этическому императиву, мы легко забываем, как много японское государство сделало, и в законодательном, и в идеологическом плане, чтобы создать идеализированный образ тэнносэй 天王星 («императорской системы»), в котором император весьма эффективно служил высшим средоточием патриотической верности.
В средневековье все было тоже по-другому. Сакая Таити, в недавнем эссе, названном «Развенчивая миф преданности», решил проиллюстрировать, насколько жители Запада переоценивают то, что я назвал «генетической преданностью» японцев, сравнивая воина эпохи Сэнгоку с современным игроком в бейсбол30. Он утверждает, что на самом деле самурай играл «за команду». «Если игрок в бейсбол продан в другую команду, предполагается, что он должен отдать всего себя новой команде и не думать о своих «вчерашних друзьях». Подобным образом, утверждает Сакая, «самурай не был связан никаким этическим допущением, что он будто бы не может служить двум хозяевам». На самом деле, самураи делали это все время.
Сакая, возможно, несколько преувеличивает свою мысль. Идеалы времени требовали, чтобы воин служил только одному хозяину, но к этому времени феодальная идеология уже потеряла большую часть своей психологической привлекательности более раннего периода. Связь между господином и вассалом в эпохи Хэйан и Камакура часто характеризуется глубокими личными обязательствами, в некоторых случаях продолжающимися из поколения в поколение. Хотя материальные блага такой связи нельзя назвать не имеющими значения (то есть обмен военной службы на экономическое вознаграждение), многие японские авторы подчеркивали «гуманность и сердечность» (глубоко уважаемое буси-но насакэ) этих связей и отрицали, что воин и его хозяин были связаны контрактом. Лично я отношусь к воинским сказаниям, на основании которых сделаны эти выводы, с большим подозрением, и мне кажется, что эти авторы преувеличивают природу феодальных связей до степени, гораздо большей, чем та, что имела место в действительности. Трудности, с которыми, например, встретились регенты семьи Ходзё, восстанавливая преданность своих вассалов в ранний период Камакура, подтверждают эту точку зрения31.
Но даже если это и было так, по крайней мере в эпоху Сэнгоку, нет никаких сомнений, что по крайней мере один компонент верности, наполненный эмоциями, более не был актуален - несмотря на то, что он так преувеличен в средневековых повестях. Преданность была как глубоко личным, так и контрактным обязательством, возлагавших обязанности на обе стороны. В Японии, разделенной на несколько сотен вооруженных до зубов независимых княжеств, каждый князь был озабочен тем, чтобы окружить себя опытными стратегами и воинами. Эффективное управление княжеством требовало установления правил, регулирующих поведение как воинов, так и крестьян. Неудивительно, что в этих правилах князья особенно подчеркивали преданность, которую должны были проявлять их самураи. Первое из 99 правил Такэда Нобусигэ предупреждает, что вассал никогда не должен предавать его господина. Однако, как Сакая напоминает нам, «определенное качество, являющееся желаемым, не гарантирует, что оно на самом деле было таковым»32.
В действительности, правдой могло оказаться совершенно противоположное. Частота, с которой воинские кодексы подчеркивают добродетель верности происходит от того, что в действительности это качество не существовало в «мире без центра». Великие полководцы XVI столетия, в манере, с которой Джордж Стейнбреннер33 говорит о найме лучших доступных игроков в бейсбол, постоянно пытались переманить друг от друга опытных лучников, мастеров меча и военных стратегов. Верность, таким образом, покупалась, и, несмотря на увещевания в бескорыстной верности, самураи часто меняли своих хозяев, чтобы улучшить свое как текущее, так и будущее благосостояние. Однако, в век, который без сомнения произвел на свет больше харизматических личностей, чем Япония видела до этого (и увидит после), вряд ли удивительно, что некоторые самураи могли развить непривычно глубокие, эмоциональные связи со своими господами. Это и есть тот сорт преданность, к которому взывает Цунэтомо в Хагакурэ.
Однако, ситуация полностью изменилась (и изменилась к худшему) с введением «централизованного феодализма» во времена Токугава, когда бакуфу 幕府 наложило определенные ограничения на дайме 大名 в плане контроля их владений и самураев. Кроме множества ронин 浪人(самураев без хозяина), которых породила эта политика, самураи были лишены возможности «продавать» свои таланты в другие княжества в поисках выгоды, харизмы, или и того, и другого, но были рождены в жестко стратифицированном обществе с ничтожными шансами на успех. И они, и их потомки оставались в течение двух с половиной столетий наследственными вассалами рода А или Б.
Их четко определенный статус передавался по наследству, и материальное вознаграждение было четко определено - подобно тому, что получают чиновники сегодня. В действительности, вместо того, чтобы воспринимать самурая эпохи Токугава как воина, более логичным было бы думать о нем, как о государственном служащем, занимающем определенную графу в тарифной сетке. В результате, преданность самураев эпохи Токугава была безусловной, но часто крайне не личностной. Эмоциональная природа верности была, таким образом, крайне слабой для большинства воинов, которые испытывали только незначительную личную привязанность к своему формальному господину, или же не испытывали ее вовсе. Однако, и некомпетентный, и далекий от вассалов господин был все же господин, и они должны были служить ему. В этих обстоятельствах частые призывы к исполнению своего долга преданности были более чем необходимы.
Эти извращения в природе преданность эпохи Токугава, так же как и другие отступления в социополитической системе, привели к порождению «мутировавшей верности», которую Альберт Крэйг назвал «местечковым национализмом»34 и в котором преданность была эффективно смещена с фигуры господина на княжество.35
